… Поднялась, сказала:
— Пришел!
Если б знал ты, как хорошо…
Все мне думалось — в тяжкий дождь
дверь откинется — и войдешь,
переступишь через порог,
утомившийся от дорог,
от походов и от тревог.
Но как гляну —
вдоль большака
только движутся облака,
небосвод осенний тяжел.
Далеко чужой Халхин-Гол!..
Хоть намек бы, один намек:
иль от раны ты изнемог,
или вражеская могла
пуля выбросить из седла?
Если б знал ты, как я ждала,
если б знал ты, как я звала
по ночам беспросветным, злым,
по ночам, что летят как дым.
Лягу спать — и подушку мну,
не один раз переверну.
Сон не в сон. Тишина со стен.
Поднимусь — не мила постель,
рамы настежь — и жду тебя,
руки выброшу — нет тебя.
Лишь соседи так зло храпят
да во мгле петухи трубят.
Нет, совсем говорю не то…
Да снимай же скорей пальто!
Почему стоишь как чужой,
иль пришел со слепой душой?
Взгляд — в окно.
Ей площадь видна.
Вдруг притихла, сжалась она.
За окном —
тусклый снег как эмаль,
за окном — у подъезда — шаль.
И она — метели белей —
обескрыленная встает,
фотографию подает:
— Ты, конечно, пришел за ней?
У него — облегченья вздох,
и он пятится за порог.
Он на улицу из дверей
к бабе в шали прямо идет,
самого себя мнет и рвет
и бросает под ноги ей.
1939