День к вечеру клонился. Чуть дрожа,
Зной обтекал сухого пепла горы.
Поодаль от пустого блиндажа
Привал разбили под стеной сапёры.
Пшено варилось в чёрных котелках,
На дно мучнистым слоем оседая.
С двухлетним мальчуганом на руках
К нам подошла крестьянка молодая.
Огонь лизал промасленную жесть,
Косматился, играл меж котелками.
Ребенок плакал: — Мама… хлебца… есть…
И пар ловил опухшими руками.
Мне очень трудно продолжать рассказ,
Мне сердце жгут слова ребячьи эти.
Мы все отцы. У каждого из нас
Остались дома маленькие дети.
Что б ты ни делал, где бы ты ни жил,
Их образы встают как из тумана.
Сапёр миноискатель отложил,
Сухарь и сахар вынул из кармана.
Я видел, как сапёр от слёз ослеп,
Когда ребенок и смеясь, и плача,
Схватив ручонками солдатский хлеб,
Его жевать поспешно, жадно начал.
Ты не забудешь никогда, солдат,
Опухшие, бессильные ручонки,
Блуждающий, совсем не детский взгляд
И синий ротик этого мальчонки.
Твой горький труд его от смерти спас,
Вернул для жизни щупленькое тело.
Тебе и мне, и каждому из нас
Страна прощать обиды не велела.
Когда ты немца встретишь за рекой,
В такой же вот блиндажной чёрной яме,
И ничего не будет под рукой,
Ты в глотку немца вцепишься зубами.
Ты будешь грызть, терзая и душа,
Пока не станет он белее мела,
Пока его разбойная душа,
Душа гадюки, не покинет тела.