1.
Я – ангел в каменном небе.
За моей спиной
одно крыло серебряное – русское,
другое золотое – татарское,
золотое тяжелее,
поэтому летаю кругами.
Внизу трезвонит колокол церкви,
и с минарета кричит муэдзин –
вижу открытое горло,
в которое опускается снежинка…
Война приходит –
и седеют маленькие женщины,
а трубы заводов, работающих на войну,
распускают и расчесывают
черные, черные, черные волосы!..
Я понял, почему Христос и Алла
являются людям лишь в страшные дни.
Стекла домов лежат на земле –
и в них отсвечивает красное солнце,
в них видит Господь свое отраженье –
красное – в красном, желтое – в желтом,
думает стало много озер…
Но я-то знаю, там стекла и кровь,
я-то знаю: сам был там,
это теперь я здесь – и лицо свое вижу,
отраженное в красном стекле,
отраженное в горе народном.
Теперь я здесь –
в чугунном и каменном небе,
называется Моабит.
2.
Чего ты хочешь от меня,
молодой человек СС?
Ты красив, если может быть красива
гиена со змеиной головой…
Чай заварил ты, ровесник,
умело – баней не пахнет,
где-то достал чак-чак –
знаешь, потчуешь татарина…
Но ты забыл – я еще и поэт!
Ты говоришь:
«Будут у вас четыреста жен,
Будет вокруг дома расти четыреста дубов.
Будет в доме четыреста окон
(И в каждом окне – далеко, далеко на земле
мама моя лежит?!.)
Что с того, что нищая рвань вас не поймет,
упрекнет?
Родина – это земля, на которой – ямочка
от вашей детской ступни.
В ямочке этой больше вина вместится,
чем в самые огромные царские чаши.
В ямочке этой больше спасется ваших стихов
от забвенья,
чем в любом подвале Кремля!
(Дались им эти подвалы!)
Подумайте!» – ты говоришь.
Ты не забыл, что поэт.
Но ты забыл, что я – мусульманин.
Ты забыл, что торжественный мой язык
может только с громом сравниться!
А грому не пристало отсиживаться в табакерке!
Или плохи твои дела,
что ты не можешь меня расстрелять?
Мой пистолет – будь проклят он…
Думал опенок пули
сквозь тело мое прорастет…
А ты опять говоришь – о моей Родине?!
Рот твой кривится,
как дождевой червяк в ладони
Ты говоришь:
«Родина – это чистенький домик,
овцы курчавые, клумба с цветами, служанка,
корова с розовым выменем – словно с тяжелым
штурвалом…»
О замолчи, молодой человек СС!
Мы никогда не поймем друг друга!
3.
Дочка моя, ты – лунный луч
среди кирпичных стен
Луч поворачивается, как ключ –
и я выхожу в степь.
Как далеко ты достала меня,
Чулпан, как далеко!
Через высокий рубеж огня,
пёсье их молоко!
Они сосут огонь, сосут –
пушки, нацисты, шпана…
Гитлер кривляется, словно шут, –
шерстью покрыта спина!
Милая дочь моя, ты веди
меня в Татарстан, в лён.
Здесь голубые шумели дожди
прялись сто веретен,
здесь защемленный стонал Шурале
в красных осенних лесах
Но тишина теперь на земле –
холод в моих волосах!
Все на фронте – люди, любовь,
шум, смех и гармонь…
Здесь же – куриная только кровь
и плавящий жатку огонь,
два-три человека делают танк
молотом и кайлом.
Женщины в галифе и унтах
на коровах верхом…
Милые сестры мои, мы вас
оденем еще в шелка!
Знаю, что сразу, в победы час,
этим займется ЦК…
Дочь моя, ты – лунный луч
среди кирпичных стен
Луч поворачивается, как ключ, –
и я к поверке успел…
4.
Ну, что еще скажите, молодой человек СС?
Вы меня переводите в камеру, где на столе –
цветы!
Вы распустили слух, что отныне –
я татарско-немецкий поэт?
Думаете, там поверят?
Они же знают – Муса
никогда никому не лгал…
– В тихом омуте больше чертей.
– Я не верю в чертей.
– Вы говорите сейчас не о том.
– Ни сейчас, ни потом!
– Вас проклянет ваша земля.
Ваши стихи сожгут.
– Значит, достоин этого я.
Зер гут!
– Ваше имя станет как брань
мерзким в людских устах…
– Лишь была б золотая Казань
в звезда«х!
– Ваша жена уйдет с другим,
сменит фамилию, сны.
– Только пусть останется дым
картофельной той стороны…
– Ваша дочь разлюбит вас,
другого отцом назовет… –
И эсэсовец щурит глаз,
втягивает живот…
5.
Дочка моя, – ты лунный луч
среди каменных гор.
Луч поворачивается, как ключ –
распахивается коридор.
Мы выходим. Нацисты спят,
собаки во сне скулят.
Блестит немецкий в углу автомат –
пустой, как костыль, приклад.
Что делать мне, доченька? Я попросил
бумаги себе, карандаш.
Пока во мне есть остатки сил,
я все еще наш, ваш!
Пока я пишу – я верю, живу.
Быть может, мой блокнот
потом попадет в Казань и Москву,
в праздник бокал шевельнет…
Чтоб дали возможность писать, я молчу,
пью чай по-татарски, ем,
хоть знаю, что это не скроют ничуть
и – станет известно всем!
Чтоб дали писать, я в татарский взвод
вошел – в гармонь-колесо,
хоть знаю – концерты ничто не сотрет,
и станет известно все!
Но может, это тщеславье и трусость
сказали мне: ты пиши,
и этим жизнь свою искупишь,
и немецкие балеши?
Поэт я, поэт… да вдруг не настолько,
чтоб это простило меня?
Не гений, не голос родного востока,
где льна голубого моря?.
О, если так, то нет мне прощенья!
… Нет, нет, мой удел таков:
работать, надеясь на воскрешенье
через строки стихов!
Я знаю: я так не писал доныне.
Быть может, я был слабак.
Пуля к пуле, рябина к рябине
проходят в моих словах!
Слова тяжелее заправленной лампы.
Слова, словно порох, сухи!
Как солнце, прозрачны. Как ветер, крылаты.
И это – мои стихи!
И я с хорошим одним бельгийцем
уже сговориться успел.
Он тоже по скользким отстрелянным гильзам
скатился в немецкий плен…
Прости мне, дочь моя, если правда
я не гений… Ну, что ж!
Тщеславье – в мирной жизни отрава.
А здесь положение – нож…
Дочь моя, передай своей маме,
что я не предал вас.
Когда-нибудь к речке коснется губами –
откроет губами мой глаз.
Я к вам вернусь – и в дегте,
и сплетен на лбу кресты…
Но только стихи мои вы не трожьте,
спрячь – ты!
Дайте мне хоть денек, дня три хоть,
как раньше молили, что их –
и это не вздор/ и это не прихоть –
чтоб не похоронили живых!
А если – друзья мои – не найдутся,
пусть эти листы – сгорят!
Пусть письменно скажут люди и устно,
что хотят…
6.
Молодой человек СС,
итак, я без родины, я оклеветан?
Я ненавижу тебя! Стреляй,
нажимай на все крючки
всех своих пистолет-пулеметов,
как на стручки стальной акации… Я не боюсь!
Родина! Золотая Россия…
Сколько веков грызли тебя…
У всех врагов золотые зубы.
Родина! Если б ты была не земля, а льдина, –
давно бы твои погранзоны
обломились от тяжести, –
полные пуль, бомб и сабель…
Если б солнце было не солнце, а лицо Господне –
давно б затянулось морщинами,
как лицо пня!
Судьба моя, ты выше меня?
Ты можешь сделать так, что я покажусь
предателем?
Но я-то знаю, кто я и что.
И если прошу, то не для себя –
судьба, будь справедливой!
Все положи на место свое –
камень на змею,
лампу на подоконник,
поэта к ногам дочери…
1976
