На площадях столиц был барабанный бой и конский топот,
Июльский вечер окровавил небосклон.
Никто не знал, что это сумерки Европы,
Прощальная заря торжественных времен.
Отшедший день, ты был высок и страден,
От катакомб, где смертью попирали смерть,
До самодержца, захлебнувшегося кровью рабьей,
В кашне был ветер — бурю встретил серп.
Еще наш век двенадцатый, а не первый,
Еще не вскрыт мироточивый труп,
И каждый камень падающей церкви
Еще таит тепло его лобзавших губ.
Но седина на храмах, тучен жрец забытый,
Трибун велеречивый спит, и оскудел мудрец.
Всё в житницах, поля пусты, а осень сыплет
Владыкам золото и нищете багрец.
Раскрыты закромы, зерно столетий топчет каждый.
Сокровищницы опустели, мертв закон.
Табунщик-время освежает пажить,
Нас отметая для иных племен.
И с человека опадают ризы.
Загроможденный мир пред ним велик и пуст.
Опять, как на заре своей безумной жизни,
Он чтит огонь в печи и хлеба кус.
О, радость жить на рубеже, когда чисты скрижали,
Не встретить дня и не обресть дорог,
Но видеть, как истаивает запад дальний
И разгорается восток.
Февраль 1920, Коктебель
