Асеев Николай

Как соловей, расцеловавший воздух, коснулись дни звенящие твои меня, и я ищу в качающихся звездах тебе узор красивейшего имени. Я, может, сердцем дотла

Как лед облака, как лед облака, как битый лед облака, и синь далека, и синь высока, за ними — синь глубока; Летят облака, как битый лед, весенний колотый

Вещи — для всего народа, строки — на размер страны, вровень звездам небосвода, в разворот морской волны. И стихи должны такие быть, чтоб взлет, а не шажки

Нанесли мы венков — ни пройти, ни проехать; раскатили стихов долгозвучное эхо. Удивлялись глазастости, гулкости баса; называли певцом победившего класса…

От скольких людей я завишу: от тех, кто посеял зерно, от тех, кто чинил мою крышу, кто вставил мне стекла в окно; Кто сшил и скроил мне одежду, кто прочно

С улиц гастроли Люце были какой-то небылью,— казалось, Москвы на блюдце один только я небо лью. Нынче кончал скликать в грязь церквей и бань его я: что

Была пора глухая, была пора немая, но цвел, благоухая, рабочий праздник мая. Осыпаны снегами, окутаны ночами, встречались мы с врагами грозящими очами.

У подрисованных бровей, у пляской блещущего тела, на маем млеющей траве душа прожить не захотела. Захохотал холодный лес, шатались ветви, выли дубы, когда

Еще на закате мерцали… Но вот — почернело до ужаса, и все в небесном Версале горит, трепещет и кружится. Как будто бы вечер дугою свободу к зениту взвез

Я запретил бы «Продажу овса и сена»… Ведь это пахнет убийством Отца и Сына? А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо, руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо!