Адамович Георгий

Поговорить бы хоть теперь, Марина! При жизни не пришлось. Теперь вас нет. Но слышится мне голос лебединый, Как вестник торжества и вестник бед.

Звенели, пели. Грязное сукно, И свечи тают. «Ваша тройка бита. Позвольте красненькую. За напиток Не беспокойтесь». И опять вино, И снова звон.

Из голубого океана, Которого на свете нет, Из — за глубокого тумана Обманчиво — глубокий свет. Из голубого океана, Из голубого корабля, Из голубого обещанья

За все, за все спасибо. За войну, За революцию и за изгнанье. За равнодушно — светлую страну, Где мы теперь «влачим существованье». Нет доли сладостней

Нам Tristia — давно родное слово. Начну ж, как тот: я родился в Москве. Чуть брезжил день последнего, Второго, В апрельской предрассветной синеве.

Он милостыни просит у тебя, Он — нищий, он протягивает руку. Улыбкой, взглядом, молча, не любя Ответь хоть чем — нибудь на эту муку. А впрочем, в муке

Патрон за стойкою глядит привычно, сонно, Гарсон у столика подводит блюдцам счет. Настойчиво, назойливо, неугомонно Одно с другим — огонь и дым — борьбу ведет.

Сухую позолоту клена Октябрь по улицам несет, Уж вечерами на балконах Над картами не слышен счет, Но граммофон поет! И трубы Завинчены, и круг скрипит

Рассвет и дождь. В саду густой туман, Ненужные на окнах свечи, Раскрытый и забытый чемодан, Чуть вздрагивающие плечи. Ни слова о себе, ни слова о былом.

Но смерть была смертью. А ночь над холмом Светилась каким-то нездешним огнем, И разбежавшиеся ученики Дышать не могли от стыда и тоски. А после… Прозрачную