Я вздрогнул: ночь? рассвет?. Нет, это зимний день
Сочился в комнату — лишь треть дневного света.
Казалось: каждый луч обрублен, точно пень,
И в панцирь ледников вползает вновь планета.
Заброшенное вглубь чудовищных пространств,
Озябшим стебельком дрожало молча тело,
И солнце чахлое, как погруженный в транс
Сновидец адских бурь, бесчувственно желтело.
Сливалась с ночью ночь, и трезвый календарь
Мне говорил, что так мильоны лет продлится,
И зренье странное, неведомое встарь,
Я направлял вокруг, на зданья, вещи, лица.
Не лица — ~муть~ толклась, как доктора Моро
Созданья жуткие в сцепленьях нетопырьих,
И тлел на дне зрачков, колюче и хитро,
Рассудок крошечный — единый поводырь их.
И, силясь охранить последний проблеск «я»,
Заплакала над ним душа, как над младенцем,
Припомнив, как он рос… уют и свет жилья…
Возню ребеночка и топотню по сенцам.
Сквозил, как решето, всей жизни утлый кров
Структурой черепа… Ах, бедный, бедный Йорик!..
Да! видеть мир вот так — был первый из даров
На избранном пути: печален, трезв и горек.
1935
