Нас в прошлое пускают
по билету,
идут сквозь сердце
кадры киноленты,
горит экран,
и холодеет зал…
Горячий август,
мятый краснотал,
дымится солнце,
жатвой бредит просо,
губастый конь
проносит седока.
И мальчики
в шинелях не по росту
сжимают сабли
в жёстких кулаках.
Высокий взрыв
железо мнёт и корчит,
вдали пылает чёрное село.
Споткнулся конь
о синий колокольчик,
и опустело жаркое седло.
Мак отцветал
цветами кровяными,
в глазах тускнеет
солнечный овал.
Прекрасное,
единственное имя
мальчишка, умирая, прошептал.
Не доскакал…
Лежит под красной вербой,
зажата сабля вдовая в руке,
и вместо мамы
гладит горький ветер
его по остывающей щеке.
Умчался взвод
в боях творить эпоху,
и парни,
не убитые, в седле
со свистом пели,
что не так уж плохо
он прожил жизнь
за девятнадцать лет.
Но только мало,
мало,
слишком мало
хорошего он в мире повидал.
Так вышло,
что из женщин только маму,
одну лишь маму
парень целовал.
Великой революции фанфары,
трубят живые трубачи —
опять в поход.
Сквозь смерти,
сквозь закатные пожары
мчит по экрану
легендарный взвод…
Сухая ночь,
ложатся на бок звуки,
цветёт сирень.
Как зябки твои руки…
На Марсовом,
где тихо до утра,
тепло нам у бессмертного костра.
Салютом вечным
звёзды разбросало,
и в небо —
пасть раскрытая моста…
Не даром ли,
не даром ли досталась
мне эта тишь
и эта красота?
Ещё я в жизни не носил шинели,
держал в руках
лопату да весло…
Любимая,
кого же мы согрели,
кому от нас
хоть капельку тепло?
Ты говоришь —
я шлюзы рыл когда-то,
и Север брал в строители меня,
но этого, наверно,
маловато,
чтоб быть частицей
Вечного огня.
Ещё я в жизни мало наработал.
Жизнь, беспокой меня
и не щади,
чтобы посмертно
грел и я кого-то
и беспокойство
поселял в груди.
1971
