В «Китайском летчике» играли танго шведы.
За ближним столиком сердились привереды,
просили лабухов — нельзя ль погорячей.
И дикой скрипочки отравленный ручей
с эстрады меленькой по маленькому залу
бежал в тридцатые, откуда все и беды.
Но беды вовсе не оттуда. Отцепись,
душа гулагская, потрепанная рысь!
Умолкни звон политизированных кружек!
Мы выйдем к площади, и — никаких «наружек».
Да не наивен я, а просто нету мочи
лишь небом в клеточку считать всю эту высь.
Там хлопья снежные рождаются из мрака…
Мне скоро семьдесят исполнится — однако!
Я ничему не научился в этой мгле —
а лишь ловить закат в замурзанном стекле,
да пару дивных тактов различать в бедламе,
да ветер скверов пить со страстью вурдалака.
Мы всё прошляпили: свободу, счастье, дом.
Ты слышишь, Родина? Спасибо и на том,
что одиночество — не страх тому причиной.
Я славно выгляжу, гляжу я молодчиной,
но речь родную, искореженную стебом,
и понимаю я и верю ей с трудом.
И оттого еще милее мне Варварка
и эта уличная шалая овчарка,
какой привычно испугался ты и — зря.
На свете нет светила лучше фонаря!
А боль, как Стенька драгоценную княжну, —
в ночную реку: «Не видала ты подарка!..»
1963