высоко, высоко сиди,
далеко гляди,
лги себе о том, что ждет тебя впереди,
слушай, как у города гравий под шинами
стариковским кашлем ворочается в груди.
ангелы-посыльные огибают твой дом по крутой дуге,
отплевываясь, грубя,
ветер курит твою сигарету быстрей тебя –
жадно глодает, как пес, ладони твои раскрытые обыскав,
смахивает пепел тебе в рукав, —
здесь всегда так: весна не к месту, зима уже не по росту,
город выжал ее на себя, всю белую, словно пасту,
а теперь обдирает с себя, всю черную, как коросту,
добивает пленки, сгребает битое после пьянки,
отчищает машины, как жестяные зубы или жетоны солдатов янки,
остается сухим лишь там, где они уехали со стоянки;
россиянки
в курточках передергивают плечами на холодке,
и дымы ложатся на стылый воздух и растворяются вдалеке,
как цвет чая со дна расходится в кипятке.
не дрожи, моя девочка, не торопись, докуривай, не дрожи,
посиди, свесив ноги в пропасть, ловец во ржи,
для того и придуманы верхние этажи;
чтоб взойти, как на лайнер – стаяла бы, пропала бы,
белые перила вдоль палубы,
голуби,
алиби –
больше никого не люби, моя девочка, не люби,
шейни шауи твалеби,
let it be.
город убирает столы, бреет бурые скулы,
обнажает черные фистулы,
систолы, диастолы
бьются в ребра оград, как волны,
шаркают вдоль туч хриплые разбуженные апостолы,
пятки босые выпростали,
звезды ли
или кто-то на нас действительно смотрит издали,
«вот же бездари, — ухмыляется, —
остопездолы».
что-то догнивает, а что-то выжжено – зима была тяжела,
а ты все же выжила, хоть не знаешь, зачем жила,
почему-то всех победила и все смогла –
город, так ненавидимый прокуратором, заливает весна и мгла,
и тебя аккуратно ткнули в него, он пластинка, а ты игла,
старая пластинка,
а ты игла, —
засыпает москва, стали синими дали,
ставь бокал, щелчком вышибай окурок,
задувай четыре свои свечи,
всех судили полгода,
и всех оправдали,
дорогие мои москвичи, —
и вот тут ко рту приставляют трубы
давно почившие
трубачи.