Под елью изнурённой и громоздкой,
Что выросла, не плача ни о ком,
Меня кормили мякишем и соской,
Парным голубоватым молоком.
Она как раз качалась на пригорке,
Природе изумрудная свеча.
От мякиша избавленные корки
Собака поедала клокоча.
Не признавала горести и скуки
Младенчества животная пора.
Но ель упала, простирая руки,
Погибла от пилы и топора.
Пушистую траву примяли около,
И ветер иглы начал развевать
Потом собака старая подохла,
А я остался жить да поживать.
Я землю рыл, я тосковал в овине[1],
Я голодал во сне и наяву,
Но не уйду теперь на половине
и до конца как надо доживу.
И по чьему-то верному веленью —
Такого никогда не утаю —
Я своему большому поколенью
Большое предпочтенье отдаю.
Прекрасные, тяжёлые ребята, —
Кто не видал — воочию взгляни, —
Они на промыслах Биби-Эйбата,
И на пучине Каспия они.
Звенящие и чистые, как стёкла,
Над ними ветер дует боевой…
Вот жалко только, что собака сдохла
И ель упала книзу головой.
1933