У Петра в Капернауме тихо. Туристы молчат.
Журналист все толкается пальцем в божественный чат,
примостив свой нот-бук на какую-то древнюю глыбу,
где тоскливая зелень веков проступает сквозь чернь,
где лихой зерновщик из Магдалы кидал свою зернь,
где, по слухам, хозяйственный Симон разделывал рыбу.
Наш «священный Байкал», закрывающий весь окоем, —
и его мы чуть-чуть снисходительно морем зовем,
так какое уж море лежащий в низине Кинерет?
Как какое?! Оно — Галилейское море само!
Увеличь же диоптрии, прооперируй бельмо,
но и это навряд ли поможет тому, кто не верит.
Я вот тоже с прищуром слежу за ладьею Петра:
что на ней за мотор, ведь для паруса больно шустра.
Я в двадцатом привык к ожиданью любого подлога.
Да ведь умный-то жулик не даст и гроша за туфту,
Он использует веру, конечно, но только лишь ту,
что проста и естественна: разве же можно без Бога?
Нет, конечно. И прямо и нагло: конечно же — нет!..
Это море похоже на чей-то стремительный след —
лишь коснулась нога и ушла. Но не в этом же дело —
дело в том, что двадцатый прошел, и не надо уже
доказательств безумному мозгу, лишь солнца — душе,
за сомненья которой так страшно ответило тело.
Я вошел в эту влагу. За мной потянулись друзья.
Настоящей волной нас фальшивая пнула ладья —
мы восторг ощутили, какого на море не знали.
Это, может быть, свойство воды с растворенным лучом
или свойство луча в преломлении брызг над плечом,
но скажу вам как скептик: едва ли, едва ли, едва ли…
1964