А она говорит: «Иди уж тогда один, или с кем угодно — но всё-таки ты иди, а таких, как я, говорит — в общем, пруд пруди, миллион на рупь.»
Он смеется: «Я пригрелся к твоей груди, хоть целуй меня, хоть в ад за собой веди, а уйти решишь — так всё же предупреди, я тогда умру.»
А она говорит: «Куда тебе — умирать? Ведь тебе играть и публику собирать, ты аккордом бей и диски свои пирать, а меня — пусти.»
Он вздыхает: «Ну, вот как тебе объяснять — ведь с тобой проститься — то же, что кожу снять, как в ладони стрекозу закрутить и смять, как дитя растить»
А она говорит: «Куда мне теперь к тебе? Ты герой, — говорит, а я выскочка и плебей, вот играй, говорит теперь на свой трубе — открывай свой счет».
Он рыдает и поет, как ночной прибой: «Ну вот, хочешь, — говорит, — разобью гобой, мне плевать, — говорит — вот я ведь уже с тобой, так чего ж еще?
Я ведь с музыкой, — говорит, всё веду войну, я кричу в ее горячую пелену, мол, прими, говорю, впусти, мол еще одну, по знакомству, так.
А она говорит: «Мы вместе, а я нигде, я сушу слова на старой словороде, я копаюсь в их горячей гнилой руде, но опять не в такт.
Я ведь вечно пораженщина — говорит, я живу — да вот внутри у меня горит — у меня ведь дистония, нефрит, гастрит — ну, куда до вас.
Он хохочет: «Да, в обиду тебя не дашь, но когда ты, дорогая, меня продашь, то купи бумаги нотной и карандаш, я впишу тебя в этот вальс.
Я впишу тебя в свой солнечный разнобой, тонким контуром, щекой на ветру рябой, в этот свет, далекий страшный и голубой, в эту даль и боль
Чтоб когда захочешь — быть тебе не одной, чтобы быть тебе и нотами и струной, у тебя выходные, а у меня входной, но ведь я с тобой.
Я шепчу ей, что кончается тишина, что смешна вина, что чаша полна вина, что заря бледна, что ночь впереди темна. Что закат — в дугу..
Я шепчу ей, что пою ее и кляну. Что я ради нее, что хочешь, переверну. Что боюсь ее, никому ее не верну. И она тихонько рождается между губ.