Дерево печали, — коллективным
умопомраченьем опален,
кипарис казался мне квартирным
вором, лезущим на мой балкон.
Женщину мою к утру измуча
уголовной музыкой ночной,
над Святой горой стояла туча
сгустком тьмы, залегшей за горой.
И когда на птиц кивали травы,
на балкон второго этажа
о парижской ноте Окуджавы
весть явилась, тягостно кружа.
В струнах скорби не было металла,
и гнезду не дадено щита —
там о новой жизни хлопотала
ласточек небесная чета.
Я вгляделся в тружениц летучих,
гимназисток в них не опознав.
Молнией внутри крыластых тучек
полыхал неукротимый нрав.
Сладкую слезу мою с налету
размешав строительной слюной,
ласточка уносит эту ноту
в желтый рот младенца надо мной.
Суетились ласточки, мелькая
кипариса черного в тени.
И когда упала тьма другая
камнем, успокоились они.
Замирает враз дневная птица,
лишь ее зениц коснется тьма,
с чем бесповоротно согласиться
ей не надо заднего ума.
О парижской ноте в бухте Лисьей
не кричал дельфин, мечась во сне.
Но всю ночь на черном кипарисе
щелкал общерусский шансонье.
1999