Давайте проживем глиссандо,
по-ласковому промелькнем
в застенчивую смуту сада,
оставленного при больном.
И, верой отграничив споры
от зависти и полуправд,
в разгарчивые разговоры
откинемся, тоску поправ.
Там темное число оконниц
в невызнанном душой дому,
узорчатая ширь бессонниц —
все клонится, все к одному.
Все пробует простить распада
немыслимую с горем связь
и просится в простор из ряда,
придрагивая и кривясь.
Все пытано, все не забыто,
все верится в остатний свет,
и памятью, и сном промыто,
да жизни настоящей нет.
1969